Удивительная кулинарная жизнь Корнея Чуковского

31 марта – день рождения Корнея Чуковского. «До­б­рый до­к­тор Ай­бо­лит» на­шей дет­ской ли­те­ра­ту­ры имел доброе сердце сказочника и резкий ум критика, поэтому и в дружеских застольях литераторов бывал и благодушен, и язвителен.

«Шестнадцати лет я ушел из дома. Голодал». Удивительная кулинарная жизнь Корнея Чуковского (Фото: Открытые сетевые источники)

Человек с древесным именем

Корней Чуковский про­жил боль­шую жизнь (1882–1969), за­ни­мал­ся раз­но­об­раз­ным пи­са­тель­ским тру­дом, но не без сме­шан­ной с гор­до­стью го­ре­чи за­ме­тил на скло­не дней: «Все дру­гие мои со­чи­не­ния до та­кой сте­пе­ни за­сло­не­ны мо­и­ми дет­ски­ми сказ­ка­ми, что в пред­ста­в­ле­нии мно­гих чи­та­те­лей я, кро­ме «Мой­до­ды­ров» и «Мух-Цо­ко­тух», во­об­ще ни­че­го не пи­сал». О чем го­во­рить, ес­ли да­же Хру­щев, вру­чая 75-лет­не­му клас­си­ку ор­ден Ле­ни­на, до­б­ро­душ­но бряк­нул: «Вот я и уви­дел зло­дея, из-за ко­то­ро­го столь­ко му­чил­ся!» Ока­зы­ва­ет­ся, вну­ки не­ред­ко тре­бо­ва­ли от Ни­ки­ты Сер­ге­е­ви­ча чи­тать им сказ­ки юби­ля­ра!..

Не толь­ко по­эт и бел­ле­т­рист, но и кри­тик (его под­ход к ана­ли­зу чу­жих со­чи­не­ний был, что и го­во­рить, ори­ги­на­лен: «Ка­ж­дый пи­са­тель для ме­ня вро­де как бы су­ма­сшед­ший»), пе­ре­во­дчик, ли­те­ра­ту­ро­вед, ме­му­а­рист, фи­ло­лог, пра­во­за­щит­ник. Нет, пуб­ли­ке ку­да ин­те­рес­нее иная ипо­стась Чу­ков­ско­го: че­ло­век-празд­ник, чу­до-де­ре­во! Он, шум­ный и длин­ный, все­гда и всю­ду ока­зы­вал­ся на ви­ду. Не слу­чай­но его срав­ни­ва­ли с со­сна­ми, сре­ди ко­то­рых пи­са­тель жил – в мо­ло­до­сти в Ку­ок­ка­ле, то­г­да еще фин­ской, в осен­нем воз­рас­те – на под­мо­с­ков­ной да­че. Ан­д­рей Воз­не­сен­ский, его со­сед по пи­са­тель­ско­му по­сел­ку Пе­ре­дел­ки­но, так и оза­гла­вил свои вос­по­ми­на­ния: «Че­ло­век с дре­вес­ным име­нем». На са­мом-то де­ле при ро­ж­де­нии бу­ду­щую «ди­ко­ви­ну сре­д­не­рус­ско­го пей­за­жа» зва­ли и про­ще, и скуч­нее – Ни­ко­лай Ва­силь­е­вич Кор­ней­чу­ков. Он изо­брел се­бе но­вое имя. И при­нял но­вую судь­бу.

Мо­ло­дость и ста­рость – вот, по­жа­луй, глав­ные точ­ки кру­то­го мар­ш­ру­та его жиз­ни. Воз­мож­но, ав­тор аб­со­лют­но не прав, и чу­ко­ве­ды его за­клю­ют, од­на­ко со­вер­шен­но не пред­ста­в­ляю Кор­нея Ива­но­ви­ча «муж­чи­ной сред­них лет»! Для ме­ня он по­че­му-то ли­бо мо­лод и еще не­при­знан – но­са­тый, взъе­ро­шен­ный и уса­тый, как на ри­сун­ках Ильи Ре­пи­на, с ко­то­рым «но­вый Бе­лин­ский» дру­жил. Ли­бо уже се­до­вла­сый клас­сик, улыб­чи­вый де­душ­ка в ман­тии и ша­поч­ке по­чет­но­го про­фес­со­ра Окс­фор­да, бод­ро во­дя­щий во­к­руг ко­ст­ра хо­ро­во­ды с пи­о­не­ра­ми, чи­та­ю­щий им на­рас­пев с не­по­вто­ри­мым одес­ским ак­цен­том: «А за ни­ми блюд­ца, блюд­ца – / Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля! / Вдоль по ули­це не­сут­ся – / Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!» И как тут, дер­жа пе­ред гла­за­ми ар­хив­ные фо­то­гра­фии или слу­шая ре­т­ро­за­пи­си, не вспом­нить его сло­ва, что дет­ский пи­са­тель дол­жен быть сча­ст­лив, как и те, для ко­го он пи­шет!

Семья Чуковских за обедом в Куоккальском доме писателя, 1910-е годы

«На копейку пшенной каши»

И на за­ре ту­ман­ной юно­сти, и в го­ды мо­ло­до­сти сы­тость не бы­ла вер­ной спут­ни­цей Чу­ков­ско­го. Это толь­ко в его сти­хах – «и ру­чьи из-под зе­м­ли / Слад­ким ме­дом по­те­к­ли». Ко­г­да он смо­т­рел на свою жизнь с вы­со­ты про­жи­тых лет, она ему не ка­за­лась ме­дом: «Ше­ст­на­д­ца­ти лет я ушел из до­ма. Снял ком­на­ту, по­се­лил­ся один. Го­ло­дал. Ес­ли я знал, что се­го­д­ня уда­ст­ся съесть по­ча­ток ку­ку­ру­зы, да еще об­мак­ну­тый в мас­ло, – я был сча­ст­лив».

Ири­на Лукь­я­но­ва, ав­тор вы­шед­шей не­дав­но до­тош­ной (под ты­ся­чу стра­ниц!) био­гра­фии Чу­ков­ско­го, от­ме­ча­ет: «В сво­их и чу­жих вос­по­ми­на­ни­ях он все­гда об­тре­пан­ный, ча­с­то го­лод­ный, пло­хо оде­тый. Пе­ри­о­ди­че­ски па­да­ет в об­мо­рок, ско­рее все­го от не­до­е­да­ния; эти вне­зап­ные об­мо­ро­ки есть у не­го в днев­ни­ках и про­зе по­всю­ду, от ран­не­го дет­ст­ва до го­лод­ной зи­мы в по­с­ле­ре­во­лю­ци­он­ном Пе­т­ро­гра­де… Его еже­днев­ное ме­ню тех вре­мен: на ко­пей­ку пшен­ной ка­ши, еще на че­ты­ре – квас и хлеб».

Сам Чу­ков­ский в ме­му­ар­ном очер­ке об Ан­не Ах­ма­то­вой при­во­дит по­тря­са­ю­щий эпи­зод: «Как-то в два­д­ца­том го­ду, в по­ру лю­то­го пе­т­ро­град­ско­го го­ло­да, ей до­с­та­лась от ка­ко­го-то за­ез­же­го дру­га боль­шая и кра­си­вая же­с­тян­ка, пол­ная сверх­пи­та­тель­ной, сверх­ви­та­мин­ной «му­ки», из­го­то­в­лен­ной в Ан­г­лии до­с­то­слав­ною фир­мою «Не­ст­ле». Од­на ма­лень­кая чай­ная лож­ка это­го кон­цен­т­ра­та, раз­ве­ден­но­го в ки­пя­че­ной во­де, пред­ста­в­ля­лась на­шим го­лод­ным же­луд­кам не­до­ся­га­е­мо сыт­ным обе­дом. А вся же­с­тян­ка ка­за­лась до­ро­же брил­ли­ан­тов. Мы все, со­брав­ши­е­ся в тот день у Ан­ны Ан­д­ре­ев­ны, от ду­ши по­за­ви­до­ва­ли об­ла­да­тель­ни­це та­ко­го бо­гат­ст­ва.

Бы­ло позд­но. Го­с­ти, вдо­воль на­го­во­рив­шись, ста­ли рас­хо­дить­ся по до­мам. Я по­че­му-то за­меш­кал­ся и не­сколь­ко поз­же дру­гих вы­шел на тем­ную ле­ст­ни­цу. И вдруг – за­бу­ду ли я этот по­ры­ви­стый, по­ве­ли­тель­ный жест ее жен­ст­вен­но кра­си­вой ру­ки? – она вы­бе­жа­ла вслед за мной на пло­щад­ку и ска­за­ла обык­но­вен­ней­шим го­ло­сом, ка­ким го­во­рят «до сви­да­ния»: «Это для ва­шей… для доч­ки… Для Му­роч­ки…» И в ру­ках у ме­ня очу­ти­лось дра­го­цен­ное «Не­ст­ле». На­п­рас­но по­вто­рял я: «Что вы! Это ни­как не­воз­мож­но!.. Да я ни за что… Ни­ко­г­да…» Пе­ре­до мною за­хлоп­ну­лась дверь и, сколь­ко я ни зво­нил, не от­кры­лась».

Нуж­но ли здесь что-то ком­мен­ти­ро­вать и объ­яс­нять? Един­ст­вен­ное, что сто­ит до­ба­вить: да­же в са­мые тос­к­ли­вые, бес­хлеб­ные и без­де­неж­ные го­ды не па­дать ду­хом Чу­ков­ско­му по­мо­га­ло при­род­ное чув­ст­во юмо­ра, иро­нич­ное от­но­ше­ние к се­бе, к дру­гим, к не­со­вер­шен­ст­ву ми­ра. «Он тре­бо­вал от се­бя ве­се­лья – в осо­бен­но­сти на лю­дях», – пи­са­ла его дочь, Ли­дия Кор­не­ев­на. Да­же в ста­ро­с­ти с ее не­мо­щью, да­же став жи­вой ле­ген­дой, он вел се­бя как ре­бе­нок, не за­бы­вая, что дет­ский пи­са­тель дол­жен быть сча­ст­лив. Впро­чем, не бы­ло ли это ма­с­кой? «Муд­рый лис» – од­но из про­звищ, ко­то­рым на­ше­го ге­роя ок­ре­сти­ли со­в­ре­мен­ни­ки.

Илья Репин и Корней Чуковский в Куоккале

«В воскресенье «ем» Чуковского…»

В кон­це 1906 го­да 24-лет­ний Кор­ней (три го­да на­зад же­нив­ший­ся и ус­пев­ший об­за­ве­с­тись пер­вен­цем) пе­ре­ехал с семь­ей из Пе­тер­бур­га в Ку­ок­ка­лу, ко­то­рая ста­нет его при­ста­ни­щем лет на де­сять. То­г­да это дач­ное ме­с­теч­ко, при­над­ле­жав­шее Фин­лян­дии, ни­кто и не ду­мал пе­ре­име­но­вы­вать в по­се­лок Ре­пи­но: ве­ли­кий ху­дож­ник-ре­а­лист Илья Ефи­мо­вич Ре­пин был од­ним из ме­ст­ных оби­та­те­лей. По со­сед­ст­ву жи­ли или на­ез­жа­ли в гос­ти (от Пи­те­ра все­го-то со­рок ки­ло­мет­ров) из­вест­ные по­э­ты, ху­дож­ни­ки, му­зы­кан­ты, ар­ти­сты. «Все мы, как я ви­жу, лю­би­ли друг дру­га, и мы ве­ри­ли друг дру­гу…», – вспо­ми­нал Чу­ков­ский о том вре­ме­ни, ра­зу­ме­ет­ся, иде­а­ли­зи­руя его. Но, не­смо­т­ря на не­из­беж­ные в твор­че­ской сре­де ин­т­ри­ги, мы­ши­ную воз­ню и мел­кие зло­дей­ст­ва, жи­ли дач­ни­ки в по­сто­ян­ном об­ще­нии, в том чис­ле за­столь­ном – обе­ды, ужи­ны, ча­е­пи­тия.

«Во­к­руг чай­но­го сто­ла за­те­ва­лись бур­ные, мо­ло­дые, ча­с­то на­ив­ные спо­ры: о Пуш­ки­не, о До­с­то­ев­ском, о жур­наль­ных но­вин­ках, так­же о вол­но­вав­ших нас зна­ме­ни­тых пи­са­те­лях той до­во­ен­ной эпо­хи… Ча­с­то чи­та­лись сти­хи или от­рыв­ки из толь­ко что вы­шед­ших книг», – пи­сал Кор­ней Ива­но­вич.

В этой бо­гем­ной сре­де вра­щал­ся то­г­да и со­в­сем еще юный Дми­т­рий Ли­ха­чев, бу­ду­щий ака­де­мик. Спу­с­тя мно­го лет Дми­т­рий Сер­ге­е­вич вспо­ми­нал в те­ле­ин­тер­вью: «Ин­тел­ли­ген­ция лю­би­ла шу­тить. Все бы­ли шут­ни­ки. И Чу­ков­ский был шут­ник, и Пу­ни, и Ан­нен­ко­вы бы­ли шут­ни­ки. Это бы­ло ве­се­лое боль­шое се­ле­ние, ко­то­рое уст­ра­и­ва­ло ба­лы, кон­цер­ты, ор­ке­ст­ры, все бы­ли ме­ж­ду со­бой зна­ко­мы. И эта шут­ли­вость, и это от­но­ше­ние к жиз­ни спас­ли ме­ня от всех мрач­ных впе­чат­ле­ний в по­с­ле­ду­ю­щей жиз­ни».

Объ­е­к­том шу­ток не­ред­ко ста­но­ви­лись зва­ные обе­ды у Ре­пи­на, в его «Пе­на­тах» – ле­ген­дар­ном до­ме, из­вест­ном вся­ко­му куль­тур­но­му че­ло­ве­ку. Де­ло в том, что Илья Ефи­мо­вич и его су­п­ру­га На­та­лья Бо­ри­сов­на име­ли ре­пу­та­цию лю­дей го­с­те­при­им­ных, но стра­ст­но и по­с­ле­до­ва­тель­но про­па­ган­ди­ру­ю­щих ве­ге­та­ри­ан­ст­во. К сло­ву, че­та Чу­ков­ских, ко­то­рая охот­но об­ща­лась с ни­ми, име­ла свою при­чу­ду: Кор­ней и Ма­рия пред­по­чи­та­ли да­же в дождь всю­ду хо­дить бо­си­ком. Чу­ков­ский мог прий­ти в гос­ти в хо­ро­шем ко­с­тю­ме, но без обу­ви. Ре­пи­ны не уди­в­ля­лись: Илья Ефи­мо­вич в це­лях за­ка­ли­ва­ния ор­га­низ­ма за­ста­в­лял всю се­мью спать «на воз­ду­хе», то есть да­же в мо­роз – с от­кры­ты­ми ок­на­ми…

Обед у Репина в Куоккале, 1910-е годы

Вла­ди­мир Ма­я­ков­ский ос­та­вил в ав­то­био­гра­фии «Я сам» за­пись о том, как он, мо­ло­дой и ни­щий, жил в Ку­ок­ка­ле ле­том 1915 го­да: «Ус­та­но­вил семь обе­да­ю­щих зна­комств. В вос­кре­се­нье «ем» Чу­ков­ско­го, в по­не­дель­ник – Ев­ре­и­но­ва и т.д. В чет­верг бы­ло ху­же – ем ре­пин­ские трав­ки. Для фу­ту­ри­ста ро­с­том в са­жень это не де­ло».

По­эт на­пу­тал с ка­лен­да­рем – у Ре­пи­на обе­ды про­хо­ди­ли по сре­дам. В шесть ча­сов всех при­гла­ша­ли к круг­ло­му сто­лу ори­ги­наль­ной ин­же­нер­ной кон­ст­рук­ции. Уни­каль­ность это­го спец­сто­ла на 20 пер­сон за­клю­ча­лась в том, что ка­ж­дый едок дол­жен был об­слу­жи­вать се­бя сам: блю­да ста­ви­лись в цен­т­ре, до­тя­нуть­ся до них мож­но бы­ло, по­вер­нув руч­ку. А гряз­ную по­су­ду гос­ти са­ми скла­ды­ва­ли в вы­движ­ные ящи­ки.

Чу­ков­ско­му боль­ше все­го нра­ви­лись «биф­ште­к­сы из клю­к­вы», «ку­ро­пат­ка из ре­пы» и «су­пы и кот­ле­ты из се­на». По­да­ва­ли ли по­доб­ную эк­зо­ти­ку на са­мом де­ле – од­но­му Бо­гу из­вест­но; кар­то­фель­ный са­лат, мо­че­ные яб­ло­ки, со­ле­ные огур­цы и оре­хи с гру­ша­ми бы­ли точ­но. Еще он рас­ска­зы­ва­ет в ме­му­а­рах, как пи­са­тель Влас До­ро­ше­вич, князь Ба­ря­тин­ский и ар­ти­ст­ка Ли­дия Явор­ская «при­вез­ли с со­бой в «Пе­на­ты» вет­чи­ну и тай­но от Ре­пи­на ели ее тот­час же по­с­ле обе­да, хо­тя ре­пин­ские обе­ды бы­ли и обиль­ны, и сыт­ны».

Что ка­са­ет­ся фра­зы «В вос­кре­се­нье «ем» Чу­ков­ско­го», то Кор­нея Ива­но­ви­ча она силь­но ра­зо­би­де­ла: он-то по­ла­гал, что 23-лет­ний Ма­я­ков­ский при­хо­дит к не­му в гос­ти уто­лить жа­ж­ду ду­хов­но­го об­ще­ния, по­ка­зать кри­ти­ку но­вые сти­хи, а не ра­ди то­го, что­бы на­бить же­лу­док. В от­вет в сво­их ме­му­а­рах Чу­ков­ский не без сар­каз­ма от­ме­тил «ко­лос­саль­ный ап­пе­тит» по­э­та.

Воз­вра­ща­ясь к обе­дам у Ре­пи­на. Не­ред­ко эти тра­пе­зы с «ди­ки­ми тра­ва­ми» пре­вра­ща­лись в на­сто­я­щий пир ду­ха. На за­столь­ях в «Пе­на­тах» име­лось не­сколь­ко «пра­вил круг­ло­го сто­ла», в том чис­ле до­воль­но не­ле­пых. К при­ме­ру, за­пре­ща­лось по­мо­гать раскладывать на чу­жие та­рел­ки то или иное уго­ще­ние. Ес­ли кто-то на­ру­шал этот «ус­тав», он дол­жен был про­из­не­сти речь. Так вот Чу­ков­ско­го, ко­то­рый го­во­рил све­жо, кра­си­во и эмо­ци­о­наль­но, по­рой спе­ци­аль­но под­тал­ки­ва­ли к на­ру­ше­нию пра­вил, что­бы лиш­ний раз по­слу­шать его вы­сту­п­ле­ние.

Имен­но в Ку­ок­ка­ле, где, го­во­ря со­в­ре­мен­ным язы­ком, ту­со­ва­лось мно­го за­ме­ча­тель­ных ар­ти­сти­че­ских лич­но­стей, у Кор­нея Ива­но­ви­ча по­я­ви­лась при­выч­ка со­би­рать ав­то­гра­фы в аль­бом. Так воз­ник аль­ма­нах «Чу­кок­ка­ла» (на­зва­ние, кста­ти, при­ду­мал Ре­пин, а не Чу­ков­ский), ко­то­рый по­пол­нял­ся ри­сун­ка­ми, фо­то­гра­фи­я­ми и ру­ко­пис­ны­ми по­свя­ще­ни­я­ми дол­гие го­ды и да­же был из­дан от­дель­ной кни­гой. По­эт А. Воз­не­сен­ский на­пи­сал в зна­ме­ни­тый аль­бом: «Не хо­чу ко­ка-ко­лу, а хо­чу в Чу­кок­ка­лу!» Силь­ное же­ла­ние, ведь ни­ка­кой ко­ка-ко­лой в Пе­ре­дел­ки­но, да и во­об­ще в СССР то­г­да, ко­неч­но, и не пах­ло. Ну, раз­ве что где-ни­будь в ба­ре «Ин­ту­ри­ста»…

«Я стал зажиточным стариком…»

В уже упо­ми­нав­шей­ся «ЖЗЛов­ской» био­гра­фии Чу­ков­ско­го ее ав­тор при­во­дит до­воль­но не­ожи­дан­ный пас­саж. Со­об­щив, что Кор­ней Ива­но­вич ушел со свадь­бы сво­его сы­на Ни­ко­лая (во­об­ще-то все ро­ди­те­ли ра­но или позд­но ос­та­в­ля­ют мо­ло­дых на­еди­не!), био­граф уточ­ня­ет, что он «во­об­ще не тер­пел за­сто­лий, име­нин, празд­ни­ков, бан­ке­тов». Зная про жиз­не­лю­би­вый нрав Кор­нея Ива­но­ви­ча, в это тру­д­но по­ве­рить. Ра­зу­ме­ет­ся, пи­са­тель мно­го ра­бо­тал – и по вдох­но­ве­нию, и для то­го, что­бы со­дер­жать се­мью, но ни го­ды в Ку­ок­ка­ле с ее уни­каль­ной твор­че­ской ат­мо­сфе­рой, ни пе­ре­дел­кин­ская жизнь с бес­ко­неч­ны­ми ви­зи­те­ра­ми (хо­тя уже без то­го ху­до­же­ст­вен­но­го брат­ст­ва) как-то не на­стра­и­ва­ют на по­доб­ный вы­вод. Ин­те­рес­но, что ска­зал бы по это­му по­во­ду сам Чу­ков­ский? Мо­жет, со­г­ла­сил­ся бы, а мо­жет, при­вел бы фраг­мент из сво­его «учеб­ни­ка де­то­ве­де­ния» «От двух до пя­ти»: «Это на­пом­ни­ло мне один эпи­зод, при­клю­чив­ший­ся лет три­д­цать на­зад. Ме­ня зна­ко­мят с пя­ти­лет­ней Ири­ной.

– Это, Ироч­ка, пи­са­тель Чу­ков­ский.

Та спря­та­ла ру­ки за спи­ну и за­сме­я­лась, как че­ло­век, хо­ро­шо по­ни­ма­ю­щий шут­ку:

– Чу­ков­ский дав­но умер.

Ко­г­да же ме­ня при­гла­си­ли к сто­лу, она окон­ча­тель­но ули­чи­ла ме­ня в са­мо­зван­ст­ве:

– Ага! Раз­ве пи­са­те­ли ку­ша­ют?»

Ко­неч­но, не со все­ми сво­и­ми гос­тя­ми позд­ний Чу­ков­ский имел воз­мож­ность, а глав­ное же­ла­ние, ото­бе­дать и вы­пить чая. Один из сча­ст­лив­чи­ков, Юрий Ко­валь, на­пи­сал рас­сказ про то, как од­на­ж­ды зи­мой 1966 го­да он, 28-лет­ний ли­те­ра­тор и ху­дож­ник, при­е­хал в Пе­ре­дел­ки­но.

«– Из­ви­ни­те, – ска­зал я. – Вы стран­но сме­е­тесь – и зло, и до­б­ро­душ­но.

Кор­ней Ива­но­вич на­хму­рил­ся. Ог­ля­дел ме­ня, со­м­не­ва­ясь, что пе­ред ним та­кой уж ве­ли­кий зна­ток раз­ных ви­дов сме­ха. По­том улыб­нул­ся.

– Пой­дем­те-ка обе­дать. Хо­ти­те есть?

Есть я не хо­тел, но ска­зал:

– Хо­чу.

Ко­неч­но, мне бы­ло не до еды. Но – обед! Обед у Чу­ков­ско­го! Толь­ко ду­рак, на­вер­ное, от­ка­жет­ся. Но и тру­д­но, не­имо­вер­но тру­д­но мне бы­ло, дру­зья, обе­дать у Чу­ков­ско­го, стес­нял­ся я страш­но. А де­ло, в сущ­но­сти, про­стое – буль­он с пи­рож­ком. Не по­м­ню, к со­жа­ле­нию, ни вку­са буль­о­на, ни на­чин­ку пи­рож­ка. Пом­ню, что толь­ко и ду­мал за сто­лом – на вто­ром эта­же, – как бы та­рел­ку не оп­ро­ки­нуть. Буль­он и пи­ро­жок съел я мгно­вен­но, чтоб ли­к­ви­ди­ро­вать опас­ность оп­ро­ки­ды­ва­ния и спо­кой­но по­си­деть, по­гля­деть на Кор­нея Ива­но­ви­ча…»

Ак­т­ри­са Ри­на Зе­ле­ная вспо­ми­на­ла, что ка­ж­дый год на день ро­ж­де­ния Чу­ков­ско­го на его да­че обя­за­тель­но со­би­ра­лись дру­зья. И эти за­сто­лья пре­вра­ща­лись в им­про­ви­зи­ро­ван­ные кон­цер­ты, ко­то­ры­ми ди­ри­жи­ро­вал име­нин­ник. А пе­ре­дел­кин­ские ста­ро­жи­лы до сих пор вспо­ми­на­ют празд­ни­ки «Здрав­ст­вуй, ле­то» и «Про­щай, ле­то», ко­то­рые Чу­ков­ский уст­ра­и­вал для ме­ст­ной дет­во­ры. «Пла­та» за вход – де­сять ши­шек. Ча­е­пи­тие из «са­мо­ва­ри­ща» – часть все­об­ще­го ве­се­лья. «Сна­ча­ла де­ти по­ка­зы­ва­ли спе­к­такль, по­том вы­сту­па­ли гос­ти, за­тем за­жи­гал­ся ко­с­тер и все, взяв­шись за ру­ки, пля­са­ли во­к­руг ог­ня, – сви­де­тель­ст­ву­ет в «За­пи­сках бе­зум­ной оп­ти­ми­ст­ки» од­на из уча­ст­ниц празд­ни­ка Гру­ня Ва­силь­е­ва, се­го­д­ня всем из­вест­ная как Да­рья Дон­цо­ва. – Впе­ре­ди нес­ся Кор­ней Ива­но­вич, на го­ло­ве у не­го си­дел са­мый на­сто­я­щий убор ин­дей­ско­го во­ж­дя!» В ны­неш­нем Пе­ре­дел­ки­но, где ме­нед­же­ров боль­ше, чем по­э­тов, а за­бо­ры вы­ше со­сен, по­доб­но­го не уст­ра­и­ва­ет ни­кто.

В по­с­лед­ние го­ды жиз­ни «де­душ­ке Кор­нею» бы­ло лег­ко иг­рать роль ра­душ­но­го хо­зя­и­на: его кни­ги охот­но пе­ча­та­лись, сла­ва ока­за­лась под­кре­п­ле­на го­но­ра­ра­ми. Как под­твер­жде­ние то­му – за­пись из днев­ни­ка: «Не­о­жи­дан­но – ни­с­коль­ко о том не за­бо­тясь, – я стал за­жи­точ­ным ста­ри­ком…»

Трубочки со сливками и орехами

Трубочки со сливками и орехами

Что нужно:

• 2 яйца
• 200 г мелкокристаллического сахара
• 1 1/4 стакана муки
• щепотка корицы
• 250 мл сливок 33%
• горсть очищенного сырого миндаля
• 3 ст.л. коричневого сахара
• 1 средняя морковка правильной формы

Что делать:

1. Миндаль крупно порубить. В сковороде растопить сахар, всыпать орехи, перемешать, готовить 1 мин. и сразу же переложить на смазанный маслом пергамент.

2. Яйца взбить с сахаром, всыпать муку с корицей, вымесить, добавить 50 мл сливок, еще раз вымесить до гладкости. На противень, выстланный пергаментом, выложить по 1 ст. л. теста в виде кружков диаметром 8 см. Выпекать при 180°C, пока края кружков не зарумянятся, 7-9 мин.

3. Не вынимая полностью противень из духовки, снимать с него выпеченные кружки, с помощью моркови сворачивать из них трубочки и выкладывать на блюдо. Если кружки остынут, они будут крошиться.

4. Остывшие трубочки наполнить взбитыми сливками и украсить миндалем.